У Саюри не спрашивали, верит ли она в мир шиноби, всю их военную систему, да какой-то там Дух Ветра. Для девочки, рождённой в семье уже двух Казекаге да ещё и с уникальными способностями, хватало того, что она ему — им?..— служит. Но если бы спросили, то словили бы взгляд помутневших в сумерках глаз или наоборот — слишком чистых, но обязательно — захватывая и добираясь до дна. А она поджала бы лишь немного губы, и пальцы на руках бы слегка дрогнули, и тыква за спиной стала бы тяжелее — едва ли ощутимо.

Саюри не ответит. Она будет стоять под синими небесами, не скрывающими от яркого пустынного солнца ни единым облачком, молчаливо и привычно. Сложит руки на груди, опустит подбородок, закроет глаза. Как и сейчас, вслушиваясь в слова Кадафи, она лишь кивала головой, принимая его слова - или нет - похвалу. Она знает, что была сильной - эта сила заставляла жителей её селения бояться и направлять колья в её сторону когда она была ещё ребёнком. Эта сила отобрала у неё мать, которая сейчас томилась в скрытом убежище, потому что песок свой больше не могла контролировать.

Саюри никогда не произнесёт этого вслух, но знает: мир шиноби прогнил до костей. Растерял человечность. Превращал из людей - детей - малееньких солдатов, каким была и она. Саюри просто была идеальным экспонатом военной машины их селения. Способной, умной, старательной.

Саюри будет принимать миссию за миссией, командование над одной командой за другой, и дышать той необходимостью, которой дышит человечество. Необходимостью убить, обмануть, отравить, оставить на смерть, похоронить. И при этом - не оскалиться. Страх, тот самый, который выпадает из груди с хрустом — это когда на инстинктах. Отчаяние — это когда как она: внезапно статься вычищенной до основания. И за спиной тысячи судеб, которые они разрушат пока идут к своей цели.

Саюри знает - они с Кадафи одинаковые. Плевать какого возраста, плевать из каких селений. Они идут вперед и слышат хруст костей под своими ступнями. Сквозь узкие поезда окна сочится истлевающий день. Он наполнен тихим гулом колёс и шумом листвы где-то у каменных подножий — их глубокие рты пережаты руками дистанций. Небо смиренно выворачивает себя наизнанку, слушает птичьи трели, и ветер поёт-свистит через разбитые окна оцепленного вагона, будто помешанный.

Саюри молчит, не зная, что ей ответить. Люди в своих китайских клетках, украшенных рангами, титулами, жилетами и протекторами, — они тоже такие. Они склоняют головы друг к другу, скованно двигают своими губами и обхватывают ладонями живот. Неосознанно. Так, словно им холодно. Умные поговаривают, что это признак отчуждённости. Умные поговаривают, это лишь бесперспективная попытка побега на месте. А потом люди учатся не выдавать своего страха.

Саюри переводит взгляд на Кадафи и допивает свой чай. И они с Кадафи тоже бегут. Бегут так быстро, что их стопы с силой впиваются в каменные плиты. Почти выламывают их до трещин. Бегут и не понимают: отчего воздух не ударяет по их щекам?.. Отчего, вопреки духоте, к пояснице липнет холод, и губы сохнут и сохнут, и язык ведёт по ним часто-часто; и статные горбятся, словно пытаясь быть меньше.

Саюри тоже страшно, но она научилась подавлять свой страх. Особенно при других людях. Было ли Кадафи тоже страшно? Жил ли и он с тем же сожалением, с которым жила она?

- Я надеюсь, что наша следующая встреча состоится при более приятных обстоятельствах, Кадафи-сан, - сообщила она, вежливо наклонив голову и поднимаясь с места. Ей, в конце-концов, пора было отправляться к тому самому человеку, который финансирует всю эту систему. - И тогда, возможно, я смогу стать достойной твоих ожиданий.